Неточные совпадения
Была ты нам люба,
Как от Москвы до Питера
Возила за три рублика,
А коли семь-то рубликов
Платить, так черт
с тобой...
—
Семья была большущая,
Сварливая… попала я
С девичьей холи в ад!
Началось
с того, что Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили, потом в кошеле кашу варили, потом козла в соложеном тесте [Соложёное тесто — сладковатое тесто из солода (солод — слад), то
есть из проросшей ржи (употребляется в пивоварении).] утопили, потом свинью за бобра купили да собаку за волка убили, потом лапти растеряли да по дворам искали:
было лаптей шесть, а сыскали
семь; потом рака
с колокольным звоном встречали, потом щуку
с яиц согнали, потом комара за восемь верст ловить ходили, а комар у пошехонца на носу сидел, потом батьку на кобеля променяли, потом блинами острог конопатили, потом блоху на цепь приковали, потом беса в солдаты отдавали, потом небо кольями подпирали, наконец утомились и стали ждать, что из этого выйдет.
Но в
семье она — и не для того только, чтобы показывать пример, а от всей души — строго исполняла все церковные требования, и то, что дети около года не
были у причастия, очень беспокоило ее, и,
с полным одобрением и сочувствием Матрены Филимоновны, она решила совершить это теперь, летом.
— Я больше тебя знаю свет, — сказала она. — Я знаю этих людей, как Стива, как они смотрят на это. Ты говоришь, что он
с ней говорил об тебе. Этого не
было. Эти люди делают неверности, но свой домашний очаг и жена — это для них святыня. Как-то у них эти женщины остаются в презрении и не мешают
семье. Они какую-то черту проводят непроходимую между
семьей и этим. Я этого не понимаю, но это так.
Дом
был большой, старинный, и Левин, хотя жил один, но топил и занимал весь дом. Он знал, что это
было глупо, знал, что это даже нехорошо и противно его теперешним новым планам, но дом этот
был целый мир для Левина. Это
был мир, в котором жили и умерли его отец и мать. Они жили тою жизнью, которая для Левина казалась идеалом всякого совершенства и которую он мечтал возобновить
с своею женой,
с своею
семьей.
С тех пор, как Алексей Александрович выехал из дома
с намерением не возвращаться в
семью, и
с тех пор, как он
был у адвоката и сказал хоть одному человеку о своем намерении,
с тех пор особенно, как он перевел это дело жизни в дело бумажное, он всё больше и больше привыкал к своему намерению и видел теперь ясно возможность его исполнения.
Дальнее поле, лежавшее восемь лет в залежах под пусками,
было взято
с помощью умного плотника Федора Резунова шестью
семьями мужиков на новых общественных основаниях, и мужик Шураев снял на тех же условиях все огороды.
«Я должен объявить свое решение, что, обдумав то тяжелое положение, в которое она поставила
семью, все другие выходы
будут хуже для обеих сторон, чем внешнее statu quo, [прежнее положение] и что таковое я согласен соблюдать, но под строгим условием исполнения
с ее стороны моей воли, то
есть прекращения отношений
с любовником».
Они возобновили разговор, шедший за обедом: о свободе и занятиях женщин. Левин
был согласен
с мнением Дарьи Александровны, что девушка, не вышедшая замуж, найдет себе дело женское в
семье. Он подтверждал это тем, что ни одна
семья не может обойтись без помощницы, что в каждой, бедной и богатой
семье есть и должны
быть няньки, наемные или родные.
Я видела только его и то, что
семья расстроена; мне его жалко
было, но, поговорив
с тобой, я, как женщина, вижу другое; я вижу твои страдания, и мне, не могу тебе сказать, как жаль тебя!
Жена?.. Нынче только он говорил
с князем Чеченским. У князя Чеченского
была жена и
семья — взрослые пажи дети, и
была другая, незаконная
семья, от которой тоже
были дети. Хотя первая
семья тоже
была хороша, князь Чеченский чувствовал себя счастливее во второй
семье. И он возил своего старшего сына во вторую
семью и рассказывал Степану Аркадьичу, что он находит это полезным и развивающим для сына. Что бы на это сказали в Москве?
— Неужели это возможно, чтобы мы
были как муж
с женою, одни, своею
семьей с тобой? — сказала она, близко вглядываясь в его глаза.
Он, этот умный и тонкий в служебных делах человек, не понимал всего безумия такого отношения к жене. Он не понимал этого, потому что ему
было слишком страшно понять свое настоящее положение, и он в душе своей закрыл, запер и запечатал тот ящик, в котором у него находились его чувства к
семье, т. е. к жене и сыну. Он, внимательный отец,
с конца этой зимы стал особенно холоден к сыну и имел к нему то же подтрунивающее отношение, как и к желе. «А! молодой человек!» обращался он к нему.
А сделавшись приказчиком, поступал, разумеется, как все приказчики: водился и кумился
с теми, которые на деревне
были побогаче, подбавлял на тягла [Тягло — крестьянская
семья, составляющая хозяйственную единицу.
Уездный чиновник пройди мимо — я уже и задумывался: куда он идет, на вечер ли к какому-нибудь своему брату или прямо к себе домой, чтобы, посидевши
с полчаса на крыльце, пока не совсем еще сгустились сумерки, сесть за ранний ужин
с матушкой,
с женой,
с сестрой жены и всей
семьей, и о чем
будет веден разговор у них в то время, когда дворовая девка в монистах или мальчик в толстой куртке принесет уже после супа сальную свечу в долговечном домашнем подсвечнике.
В анониме
было так много заманчивого и подстрекающего любопытство, что он перечел и в другой и в третий раз письмо и наконец сказал: «Любопытно бы, однако ж, знать, кто бы такая
была писавшая!» Словом, дело, как видно, сделалось сурьезно; более часу он все думал об этом, наконец, расставив руки и наклоня голову, сказал: «А письмо очень, очень кудряво написано!» Потом, само собой разумеется, письмо
было свернуто и уложено в шкатулку, в соседстве
с какою-то афишею и пригласительным свадебным билетом,
семь лет сохранявшимся в том же положении и на том же месте.
— Вот говорит пословица: «Для друга
семь верст не околица!» — говорил он, снимая картуз. — Прохожу мимо, вижу свет в окне, дай, думаю себе, зайду, верно, не спит. А! вот хорошо, что у тебя на столе чай,
выпью с удовольствием чашечку: сегодня за обедом объелся всякой дряни, чувствую, что уж начинается в желудке возня. Прикажи-ка мне набить трубку! Где твоя трубка?
Что может
быть на свете хуже
Семьи, где бедная жена
Грустит о недостойном муже,
И днем и вечером одна;
Где скучный муж, ей цену зная
(Судьбу, однако ж, проклиная),
Всегда нахмурен, молчалив,
Сердит и холодно-ревнив!
Таков я. И того ль искали
Вы чистой, пламенной душой,
Когда
с такою простотой,
С таким умом ко мне писали?
Ужели жребий вам такой
Назначен строгою судьбой?
С семьей Панфила Харликова
Приехал и мосье Трике,
Остряк, недавно из Тамбова,
В очках и в рыжем парике.
Как истинный француз, в кармане
Трике привез куплет Татьяне
На голос, знаемый детьми:
Réveillez-vous, belle endormie.
Меж ветхих песен альманаха
Был напечатан сей куплет;
Трике, догадливый поэт,
Его на свет явил из праха,
И смело вместо belle Nina
Поставил belle Tatiana.
Он верил, что душа родная
Соединиться
с ним должна,
Что, безотрадно изнывая,
Его вседневно ждет она;
Он верил, что друзья готовы
За честь его приять оковы
И что не дрогнет их рука
Разбить сосуд клеветника;
Что
есть избранные судьбами,
Людей священные друзья;
Что их бессмертная
семьяНеотразимыми лучами
Когда-нибудь нас озарит
И мир блаженством одарит.
— Покойник муж действительно имел эту слабость, и это всем известно, — так и вцепилась вдруг в него Катерина Ивановна, — но это
был человек добрый и благородный, любивший и уважавший
семью свою; одно худо, что по доброте своей слишком доверялся всяким развратным людям и уж бог знает
с кем он не
пил,
с теми, которые даже подошвы его не стоили! Вообразите, Родион Романович, в кармане у него пряничного петушка нашли: мертво-пьяный идет, а про детей помнит.
— Нет, напротив даже.
С ней он всегда
был очень терпелив, даже вежлив. Во многих случаях даже слишком
был снисходителен к ее характеру, целые
семь лет… Как-то вдруг потерял терпение.
Он понял, что чувства эти действительно как бы составляли настоящую и уже давнишнюю, может
быть, тайну ее, может
быть, еще
с самого отрочества, еще в
семье, подле несчастного отца и сумасшедшей от горя мачехи, среди голодных детей, безобразных криков и попреков.
Мармеладов остановился, хотел
было улыбнуться, но вдруг подбородок его запрыгал. Он, впрочем, удержался. Этот кабак, развращенный вид, пять ночей на сенных барках и штоф, а вместе
с тем эта болезненная любовь к жене и
семье сбивали его слушателя
с толку. Раскольников слушал напряженно, но
с ощущением болезненным. Он досадовал, что зашел сюда.
Вот у нас обвиняли
было Теребьеву (вот что теперь в коммуне), что когда она вышла из
семьи и… отдалась, то написала матери и отцу, что не хочет жить среди предрассудков и вступает в гражданский брак, и что будто бы это
было слишком грубо,
с отцами-то, что можно
было бы их пощадить, написать мягче.
Вон Варенц
семь лет
с мужем прожила, двух детей бросила, разом отрезала мужу в письме: «Я сознала, что
с вами не могу
быть счастлива.
— Случайно-с… Мне все кажется, что в вас
есть что-то к моему подходящее… Да не беспокойтесь, я не надоедлив; и
с шулерами уживался, и князю Свирбею, моему дальнему родственнику и вельможе, не надоел, и об Рафаэлевой Мадонне госпоже Прилуковой в альбом сумел написать, и
с Марфой Петровной
семь лет безвыездно проживал, и в доме Вяземского на Сенной в старину ночевывал, и на шаре
с Бергом, может
быть, полечу.
Она привела сына в маленькую комнату
с мебелью в чехлах. Два окна
были занавешены кисеей цвета чайной розы, извне их затеняла зелень деревьев, мягкий сумрак
был наполнен крепким запахом яблок, лента солнца висела в воздухе и, упираясь в маленький круглый столик, освещала на нем хоровод
семи слонов из кости и голубого стекла. Вера Петровна говорила тихо и поспешно...
— Вы, Нифонт Иванович, ветхозаветный человек. А молодежь, разночинцы эти… не дремлют! У меня письмоводитель в шестом году наблудил что-то, арестовали. Парень — дельный и неглуп, готовился в университет. Ну, я его вызволил. А он, ежа ему за пазуху, сукину сыну, снял у меня копию
с одного документа да и продал ее заинтересованному лицу.
Семь тысяч гонорара потерял я на этом деле. А дело-то
было — беспроигрышное.
Мне кажется, что у меня
было два отца: до
семи лет — один, — у него доброе, бритое лицо
с большими усами и веселые, светлые глаза.
— Единственный умный царь из этой
семьи — Петр Первый, и это
было так неестественно, что черный народ признал помазанника божия антихристом, слугой Сатаны, а некоторые из бояр подозревали в нем сына патриарха Никона, согрешившего
с царицей.
Дождь хлынул около
семи часов утра. Его не
было недели три, он явился
с молниями, громом, воющим ветром и повел себя, как запоздавший гость, который, чувствуя свою вину, торопится
быть любезным со всеми и сразу обнаруживает все лучшее свое. Он усердно мыл железные крыши флигеля и дома, мыл запыленные деревья, заставляя их шелково шуметь, обильно поливал иссохшую землю и вдруг освободил небо для великолепного солнца.
Поняв, что надо
быть осторожнее, Самгин поправился на стуле и сказал, что столовался
с Кутузовым в Петербурге, в одной
семье.
— Он из
семьи Лордугина, — сказала Марина и усмехнулась. — Не слыхал такой фамилии? Ну, конечно!
С кем
был в родстве любой литератор, славянофил, декабрист — это вы, интеллигенты, досконально знаете, а духовные вожди, которых сам народ выдвигал мимо университетов, — они вам не известны.
— Большой, волосатый, рыжий, горластый, как дьякон,
с бородой почти до пояса,
с глазами быка и такой же силой, эдакое, знаешь, сказочное существо. Поссорится
с отцом, старичком пудов на
семь, свяжет его полотенцами, втащит по лестнице на крышу и, развязав, посадит верхом на конек. Пьянствовал, разумеется. Однако — умеренно. Там все
пьют, больше делать нечего. Из трех
с лишком тысяч населения только пятеро
были в Томске и лишь один знал, что такое театр, вот как!
— Эх, Париж! Да-а! — следователь сожалительно покачал годовой. —
Был я там студентом, затем, после свадьбы, ездил
с женой, целый месяц жили. Жизнь-то, Клим Иванович, какова? Сначала — Париж, Флоренция, Венеция, а затем — двадцать
семь лет — здесь. Скучный городок, а?
— Прости, Клим Иванович, я вчера вел себя свиньей, — начал он, встряхивая руки Самгина. — Пьян
был с радости, выиграл в железку
семь тысяч триста рублей, — мне в картах везет.
— Знаком я
с нею лет
семь. Встретился
с мужем ее в Лондоне. Это
был тоже затейливых качеств мужичок. Не без идеала. Торговал пенькой, а хотелось ему заняться каким-нибудь тонким делом для утешения души. Он
был из таких, у которых душа вроде опухоли и — чешется. Все
с квакерами и вообще
с английскими попами вожжался. Даже и меня в это вовлекли, но мне показалось, что попы английские, кроме портвейна, как раз ничего не понимают, а о боге говорят — по должности, приличия ради.
С летами она понимала свое прошедшее все больше и яснее и таила все глубже, становилась все молчаливее и сосредоточеннее. На всю жизнь ее разлились лучи, тихий свет от пролетевших, как одно мгновение,
семи лет, и нечего
было ей желать больше, некуда идти.
Она
была живая, проворная баба, лет сорока
семи,
с заботливой улыбкой,
с бегавшими живо во все стороны глазами, крепкой шеей и грудью и красными, цепкими, никогда не устающими руками.
Получая, без всяких лукавых ухищрений,
с имения столько дохода, сколько нужно
было ему, чтоб каждый день обедать и ужинать без меры,
с семьей и разными гостями, он благодарил Бога и считал грехом стараться приобретать больше.
— А где немцы сору возьмут, — вдруг возразил Захар. — Вы поглядите-ка, как они живут! Вся
семья целую неделю кость гложет. Сюртук
с плеч отца переходит на сына, а
с сына опять на отца. На жене и дочерях платьишки коротенькие: всё поджимают под себя ноги, как гусыни… Где им сору взять? У них нет этого вот, как у нас, чтоб в шкапах лежала по годам куча старого изношенного платья или набрался целый угол корок хлеба за зиму… У них и корка зря не валяется: наделают сухариков да
с пивом и
выпьют!
— Без грозы не обойдется, я сильно тревожусь, но, может
быть, по своей доброте, простит меня. Позволяю себе вам открыть, что я люблю обеих девиц, как родных дочерей, — прибавил он нежно, — обеих на коленях качал, грамоте вместе
с Татьяной Марковной обучал; это — как моя
семья. Не измените мне, — шепнул он, — скажу конфиденциально, что и Вере Васильевне в одинаковой мере я взял смелость изготовить в свое время, при ее замужестве, равный этому подарок, который, смею думать, она благосклонно примет…
— Нет, не так. Если б, например, ты разделила мою страсть, мое впечатление упрочилось бы навсегда, мы бы женились… Стало
быть — на всю жизнь. Идеал полного счастья у меня неразлучен
с идеалом
семьи…
— Непременно, Вера! Сердце мое приютилось здесь: я люблю всех вас — вы моя единственная, неизменная
семья, другой не
будет! Бабушка, ты и Марфенька — я унесу вас везде
с собой — а теперь не держите меня! Фантазия тянет меня туда, где… меня нет! У меня закипело в голове… — шепнул он ей, — через какой-нибудь год я сделаю… твою статую — из мрамора…
Круг
семьи в Малиновке увеличился одним членом. Райский однажды вдруг явился
с Козловым к обеду. Сердечнее, радушнее встречи нельзя нигде и никому оказать, какая оказана
была оставленному своей Дидоной супругу.
«Это не бабушка!» —
с замиранием сердца, глядя на нее, думал он. Она казалась ему одною из тех женских личностей, которые внезапно из круга
семьи выходили героинями в великие минуты, когда падали вокруг тяжкие удары судьбы и когда нужны
были людям не грубые силы мышц, не гордость крепких умов, а силы души — нести великую скорбь, страдать, терпеть и не падать!
В комнате, даже слишком небольшой,
было человек
семь, а
с дамами человек десять. Дергачеву
было двадцать пять лет, и он
был женат. У жены
была сестра и еще родственница; они тоже жили у Дергачева. Комната
была меблирована кое-как, впрочем достаточно, и даже
было чисто. На стене висел литографированный портрет, но очень дешевый, а в углу образ без ризы, но
с горевшей лампадкой. Дергачев подошел ко мне, пожал руку и попросил садиться.
Вы удивительно успели постареть и подурнеть в эти девять лет, уж простите эту откровенность; впрочем, вам и тогда
было уже лет тридцать
семь, но я на вас даже загляделся: какие у вас
были удивительные волосы, почти совсем черные,
с глянцевитым блеском, без малейшей сединки; усы и бакены ювелирской отделки — иначе не умею выразиться; лицо матово-бледное, не такое болезненно бледное, как теперь, а вот как теперь у дочери вашей, Анны Андреевны, которую я имел честь давеча видеть; горящие и темные глаза и сверкающие зубы, особенно когда вы смеялись.